Записки ассистента кинорежиссера.
Автор – Михаил
Масленников
|
Досье «Дальтелефильма» Михаил Альбертович Масленников – сценарист,
кинорежиссер, актер, член Союза кинематографистов России. Родился в семье
известного в Приморье режиссера Альберта Евгеньевича Масленникова –
основателя студии «Дальтелефильм». После окончания Дальневосточного института
искусств некоторое время работал на студии «Дальтелефильм» в качестве
ассистента режиссера, где 1986 году снял свой первый документальный
фильм «Диссертация лесничего Катибы».
Более подробную информацию о творчестве Михаила Масленникова можно узнать на
странице «Досье Дальтелефильма» данного сайта. |
Желтый с белым прицеп-автобус
раскрыл свои двери, и Антон с сотней других пассажиров выкатился прямо к
большой вывеске «ВЫХОД В ГОРОД». Он постоял немного, вдыхая воздух легкого
солнечного утра, и шагнул в толпу.
На площади около здания
аэропорта стояло много машин. У будочки диспетчерской такси сходились, как в
фокусе линзы, две длинных очереди: автомобилей и пассажиров.
Огромное стеклянно-бетонное
сооружение было наполнено атмосферой ожидания: люди стояли, сидели,
прогуливались, дожидаясь своей очереди у киосков «Союзпечати», касс,
справочных, туалетов, ресторанов и выходов на посадку. Громкий, на
«прорезающей» частоте, женский голос периодически обрушивался откуда-то сверху
и вносил оживление в усталый этот ритм: «...Внимание у девятой секции
нчинА-ется регистрация пс-сАжиров и б-гАжа на-А рейс двадцть девьть дьвьностА Адин
вылетающий дА Вильнюса у девятой секции нчинАется регистрАция пссАжиров и
б-гАжа...» – и вот уже кто-то вскакивает и бежит через зал, сгребя в охапку
узлы, чемоданы и сонных детишек.
Антону всегда нравилась
вокзальная суета. Вообще, вокзал – это какая-то перемена в жизни... Это свое,
ни с чем не сравнимое настроение. Это – дорога, встречи, расставания, письма...
Но сегодняшний вокзал был
другим. Он был, может быть, таким же, как тысячи других аэропортов. Но совсем
новым – для Антона.
Антон подошел к ярко-голубому
«Москвичу» с надписью «СВЯЗЬ» на блестящей дверце.
Водитель окинул взглядом Антона.
– В город... – бесцветно
произнес он. То ли спросил, то ли так сказал.
– В город, – подтвердил
Антон.
– Ищи еще троих. Пятерка с
носа, – оказал шофер.
Антон пошел к остановке
автобуса и стал в конец километровой очереди. И даже не потому, что ему было
жаль пять рублей.
Желающих попасть на автобус
было, казалось, больше, чем пассажиров внутри вокзала. Антон выкурил сигарету,
сходил в буфет, который оказался закрытым. Вернулся. Очередь не поредела, но
теперь за спиной Антона было почти столько же людей, сколько впереди.
Это успокаивало.
Он выкурил еще одну сигарету.
Подошел еще один автобус.
Некоторое время Антон пытался
удержать в себе ту легкость, которая пришла было, когда после замурованности
самолета он шагнул на трап, а затем – на просторный бетон аэродрома; то доброе,
почти веселое настроение, которое родилось уже, навеянное свежим утром и суетой
пассажиров, но сейчас он чувствовал, как с каждой минутой как-то... что ли
липко, словно большая скользкая медуза, – обтягивает его раздражение.
Вызывали его люди, еще пять
минут назад бывшие симпатичными – сейчас они слишком громко говорили, постоянно
толкали Антона, что-то у него спрашивали... Раздражали вывески и таблички, всё
время попадавшиеся на глаза: куда ни повернешь голову – строчки тут же сами лезут
в мозг, яркими буквами расталкивают мысли, устраиваются поудобнее и начинают
беспорядочно выкрикивать: «Не курить! Счастливого полета! Слава КПСС! Сделаем
наш город благоустроенным и красивым! Интурист! Туалет! Уходя – выключайте!
Страхование детей – забота о детях! Пользуйтесь услугами трансагентства! Грузам
пятилетки – зеленую улицу!..»
Антон опускает голову и
минуту стоит, беспомощно стараясь сосредоточиться на чем-нибудь спокойном.
Опять закуривает.
Сигарета оказалась последней.
Антон читает на пустой пачке:
«Курение опасно для вашего здоровья», сминает её в кулаке и честно ищет
взглядом урну. Потом незаметно роняет скомканную бумажку и наступает на нее
ногой. На спичках – тоже надпись: «Не перебегай!». И нарисована красная морда
тепловоза.
Антон еще раз поглядел на
очередь и отправился в буфет за сигаретами. «Успею» – решил он.
Буфет открыли. Здесь очередь
двигалась быстро, и Антон пристроился в конец.
Плотненькая, небольшого роста
продавщица работала оперативно, заправляя, как милиционер-регулировщик, потоком
изголодавшихся пассажиров и равнодушно не замечая слишком нахальных из них.
Антон протянул ей
двадцатипятирублевку:
– Сигарет пач...
– Сдачи нет. Следующий!
– Кефир, две булочки, два
бутерброда...
«Ничего!» – подумал Антон. Он
старался изо всех сил как-то взбодрить себя, он чувствовал, что причина его
раздражения – в нем, а не в окружающем, и нужно было справиться с собой.
На улице как раз подошел
автобус, и подошла очередь Антона. Он протиснулся в салон и сел, наконец, на
сиденье. Автобус был междугородный, кресла были, как в самолете – удобные, с
высокими спинками. «Ну вот, видишь, как здорово! – сказал он про себя. – А ты
думал, не уедем».
Маленький колобок –
точь-в-точь, буфетчица – продавал билеты в автобусе, продвигаясь с трудом по
тесному проходу. Для Антона опять не нашлось сдачи – двадцать пять рублей были
всем его капиталом – но его спасли добрые пассажиры, разменяли ему деньги, и
всё, таким образом, окончилось благополучно, автобус мягко тронул с места и
побежал по асфальту.
Антон смотрел в окно на
бегущие назад, к самолетам, деревья, на веселые солнечные пятна в пыльной
придорожной траве и старался ни о чем не думать.
***
14 июля.
Вот уже несколько часов наш
оранжевый, как апельсин, «рафик» ползет, переваливаясь, по беспощадному пеклу
Хакасии. Даже странно: повсюду круглые и какие-то лысые холмы – гладкие и
ладные, будто бетонные, – а колеса вязнут в сухом сыпучем месиве, которое
должно бы называться дорогой.
Медленно, медленно сползает
солнце к горизонту, и так же медленно и изнурительно осуществляется наше
продвижение вперед.
Иногда, впрочем, дорога
распрямляется, на несколько минут становится чуть шире и ровней, и тогда в
раскрытые настежь окна машины влетает пыльный ветер, треплет нас ласково; мы
уже не замечаем пыли, безразлично отмахиваемся от какой-то жуткой стрекочущей
твари величиной с воробья, залетевшей в кабину, и вот уже снова – мягкое и
глубокое кивание автомобиля, молчание, одинокая ворона, сидящая на старой
коряге…
Тихо вьется дорога, вдоль
которой неровно выстроились серые от времени столбы. Иногда столб сломан, но
висит над землей, держась за два или три своих верных провода... И часто вокруг
него тесной кучкой сидит компания сонных одуревших от жары воробьев...
В машине уже никто не
выковыривает пыль из глаз и носа, не отплевывается – пыль хрустит на зубах,
оставляя во рту почему-то металлический привкус.
Пожухлая трава покрыта
редкими пучками какого-то сорняка – будто стая зеленых ежей разбежалась по
рыжей земле и греется в косых лучах, отбрасывая длинные тени.
Рыжее – белесое – сизое...
Рыжее солнце. Рыжая земля.
Пыль.
Сизое настроение.
***
На улице было лето и солнце,
когда Антон решился заговорить с Ней.
Он и раньше встречал ее:
должно быть, она жила где-то недалеко. А сегодня он случайно нагнал ее на улице
и долго шел следом...
А она вдруг остановилась и
повернулась к нему. То есть, просто остановилась и стояла и ждала его.
– ?
– Девушка, простите, вы... –
Антон вдруг смутился, заплелся, забыл все слова...
А она как-то светло так
улыбнулась ему... Она и не сказала еще ничего – а Антон уже взлетел, и был
далеко в небе; вокруг сразу не осталось никого – только это синее небо, Она и
желтое солнце...
В голове стучало, он хотел
прямо тут же поцеловать её – просто поцеловать, просто даже наклониться к ней и
вдохнуть её запах…
Но ведь так нельзя!.. Нельзя
же так!
– Девушка, как вас зовут?..
Ее звали Вика.
***
16 июля.
В этом рыжем краю к нам
надолго пристало почему-то число «шесть».
Дорога со старыми столбами
еще долго петляет и, наконец, приводит нас в заброшенную деревеньку. Кривые
домики, ржавая кабина от грузовика, колесо от телеги, пыль...
Нам надо отснять
один-единственный кадр: древний курган, насыпанный, по старинному обычаю этих
мест, на каких-то знатных останках еще за триста дет до рождества Христова.
Никто не мог даже
подозревать, что здесь, среди пустой степи, нам придется так долго кружить,
теряться в догадках и спрашивать о дороге у людей, разбросанных на десятки
километров друг от друга. Ответ – неожиданно проникновенный и вместе с тем
везде одинаковый: «Да во-он за той горкой курган ваш. Километров шесть,
наверно, будет».
Мы снова качаемся среди
круглых холмов. Шесть километров. Десять. Двадцать...
И – опять: «Да там вон!
Примерно, километров через шесть»...
Наваждение какое-то, смешно
даже!..
Бегают суслики. Может, это и
не суслики вовсе, но мы говорим о них как о сусликах: эти зверьки видны все
время из окна – то один, то два. Когда он бежит, движение его наполнено таким
первозданным, что ли, или первородным изяществом, что можно подумать, что бежит
это ласка или куница – только совсем маленькая и цветом как придорожная пыль.
Но вот мы проезжаем мимо – и он перестает бежать, садится на хвостик и
вытягивается столбиком – маскируется. А кажется, будто он просто повнимательнее
хочет нас рассмотреть.
И потом еще шесть километров.
И еще...
Запомнился почему-то один
сон. Антон тогда был совсем маленьким: не ходил еще в школу. Или, если и ходил,
то в лучшем случае – в первый класс.
Сон был весь рыжий, немного
коричневый и бежевый. Антошка шел, катился – почему-то на лыжах – по асфальту
залитого солнцем тротуара, перепрыгивал через коричневых прохожих. Теплый ветер
дул в лицо... Всё это было очень весело. Даже не просто весело – звонкая
радость трепыхалась в груди, рвалась наружу: рыжая щенячья радость от рыжего
летнего солнца.
Иногда мимолетный запах,
случайное сочетание цветов, легкий порыв ветра погружали Антона в какой-то
яркий и далекий мир... И как хотелось продлить эти несколько теплых мгновений,
не отпустить эту мысль, это минутное детство, навеянное пыльной дорогой и
длинными лучами степного вечера. И казалось, что это уже было когда-то, точно
так, до последней черточки – да, я сидел вот так, на камне, там стояла машина,
да, оранжевая, как апельсин, там вон сидели еще люди…
Бог мой, когда же его было?
Где?
***
Когда-то во дворе маленький
Антон гулял со своей игрушечной машинкой. Она была совсем крохотная –
помещалась на ладошке. Называлась она «ЗИМ».
Неожиданно у Антона появилась
необходимость сбегать домой на минутку. Наверное, это была очень серьезная
необходимость.
Машинку он закопал на
середине двора, соорудив над ней ровную круглую кучку из пыли.
Серьезная необходимость
отняла у Антошки очень немного времени.
И нет слов, которые могли бы
передать его изумление, когда на оставленном месте он обнаружил целый рядок
плотных пыльных холмиков – но ни в одном из них машины не оказалось!
***
17 июля.
Пыльная дорога приводит нас
на одинокий хутор. Вокруг – кочки-ёжики в рыжей траве, уздечка на остатках
столетнего забора; разбросанные широко друг от друга низкие постройки – домик,
дырявый сарай, еще какое-то сооружение, может быть, бывший амбар – всё очень
древнее и ветхое...
Черными глазенками смотрит
удивленно на нас голенькое дитя, что возится с нехитрыми игрушками тут же в
пыли в обществе поросёнка, худого плешивого индюка и нескольких кур...
А потом всё семейство
высыпает на крыльцо – множество ребятишек, двое иди трое взрослых…
И толстая, бронзовая от
загара, тетя долго и обстоятельно объясняет нам дорогу…
Отчего же чем-то близким
пахнуло в этом пыльном заброшенном уголке? Что за отзвук мелодии, такой
знакомой и далекой, прозвенел вдруг в горячем воздухе этого чужого края?
Какая-то наивная и светлая
мечта о великих путешествиях и загадочных дальних странах, о прекрасных
парусных кораблях и смуглых благородных туземцах, о необитаемых островах и
неоткрытых землях – эта детская мечта проснулась вдруг, и старые столбы,
терпеливо тянущие куда-то свои негустые провода, напрочь смешали века и
географические широты... А мы, хотя и добросовестно ехали к древним следам
кочевников-хакасов, ехали в конце второй половины двадцатого века, мы попали
вдруг в индейские просторы Северной Америки прошлого столетия.
И пусть там живут бизоны –
просто нам они не повстречались.
***
Еще давно кто-то сказал
Антону, что жизнь человека идет полосами: сначала все
хорошо-хорошо-хорошо-хорошо… Потом – плохо-плохо-плохо-плохо. И опять
хорошо-хороио-хорошо...
Антон посмеялся тогда, а
немного погодя поверил. Так уж складывалось.
Только «полосы» эти были у
него какие-то разноцветные...
***
Когда ему было девять лет,
папа взял его с собой в аэропорт встречать из далекой командировки маму.
Самолет почему-то задержался, и Антошка и папа, так и не дождавшись мамы,
поехали домой на такси.
Машина была старая, большая и
бежевая.
А водитель был лысый.
Антону запомнилось гусиное
семейство, торопливо переходящее пустынное шоссе: величественный отец-гусь во
главе, за ним длинный строй смешных желтых гусенят и – их бдительная мама в
завершении процессии.
В последнюю секунду Антон
разглядел блеснувшую на мгновение толстую стальную проволоку, натянутую кем-то
поперек дороги – от столба к столбу – на уровне ветрового стекла автомобиля.
Шофер крутанул руль в
сторону, и машина долго кувыркалась, роняя пассажиров, по отлогому кювету.
В маленькой больнице ближнего
шахтерского городка «штопал» Антошкины дыры молодой веселый хирург. Он все
время что-то рассказывал, подмигивал и больно колол иголкой. Губы у Антошки
крепко слепились, и когда он выдыхал, воздух выходил через дырку в разорванной
щеке. Это было удивительно и интересно.
На другой день приехала мама.
Она всё время старалась смеяться, но у нее это очень плохо получалось. А Антон,
весь забинтованный, пришел в восторг от замечательных игрушек, которые она
привезла ему из поездки... И было обидно, что не разрешали двигаться, что такие
прекрасные вещи мама сейчас увезет домой, и ему долго еще придется ждать, пока
разрешат садиться, потом вставать, а потом уже только отпустят к маме...
И еще чтобы она не плакала –
вот было бы хорошо!..
Еще приходил шофер. Он был
большой, в зеленой рубашке под белым халатом. Халат был маленький, но он не
набросил его на плечи, а продел руки в короткие для него рукава, и от этого был
очень смешной. Блестел лысиной, много говорил, даже поцеловал Антона и оставил красную
коробку с шоколадными конфетами.
Отца Антон больше не видел.
Вот так и запомнилось: белое
– зеленое – красное... Белые гуси... Наверное, они на самом деле совсем и не
были белыми – это были обыкновенные серые гуси – но запомнил Антон почему-то
великолепных белых птиц из сказки Андерсена.
И зеленую, просто изумрудную
траву у обочины.
И еще – белые маски и халаты
врачей, часто покрытые яркими алыми пятнами…
И такую же алую коробку с
конфетами.
***
У Антона был свой
телефон-автомат. «Свой» – потому что случайный прохожий сроду бы не разглядел
его за мохнатыми кустами и молодыми елками, растущими на газоне прямо под окном
Антона. Здесь же, под окнами, и прислонилась к дому бело-голубая прозрачная
будка телефона. Вечерами, когда уже совсем темнело, Антон спускался сюда и
звонил Вике, и они могли целый час говорить обо всякой ерунде, или просто
молчать, или смеяться... Тогда еще не было таксофонов «с трехминутным
ограничением разговора», вот они и говорили о всякой ерунде. Или молчали.
– А ты... знал... какую-нибудь
женщину? – спрашивает Вика.
Антона этот вопрос застает
врасплох, и он мнется:
– Как тебе сказать,
конечно!.. – И добавляет: – И не раз!
Вика смеется. Она любит
Антона «конфузить» такими разговорами, ей смешно видеть (или, как сейчас, –
слышать) его смущение. Конечно, по-хорошему смешно, он ведь такой славный, этот
Антон, в своих безыскусных попытках казаться гусаром.
Он не умеет приставать.
В темном подъезде Викиного
дома они подолгу стоят вечерами. Стремления Антона не нужно угадывать: он давно
ждет этих минут, он весь вечер мечтает ее поцеловать, но потом битый час или
два стоит с ней в лестничном пролете и так и не решается...
Конечно, этот день настал.
Был первый поцелуй. Были
счастливые мгновения...
А потом – звонки, встречи,
кинотеатры, холодные осенние вечера и – теперь уже непременно! – темный
подъезд, где старая щербатая лестница стала для Антона самым прекрасным местом
на земле.
Антон целует Вику очень
осторожно, будто боится, что она и ее холодные губы могут куда-то исчезнуть.
И вдруг – почти нечаянно,
почти неслышно – прикасается пальцами к ее груди, и сразу хочет провалиться
через все этажи от своей неловкости и даже, наверное, наглости...
***
Мама у Антона, как он
говорит, «волнительная»: если в одиннадцать-полдвенадцатого его еще нет дома,
она уже пьет украдкой на кухне корвалол. Не выговаривает ему, не ругает,
огорчается только, что он такой жестокий. Или легкомысленный? А Антон, уже с
порога заслыша запах сердечных капель, оправдывается: «Господи, ну что со мной
может сделаться? Ну кому я сдался? Время-то детское, что называется!..»
Мама накладывает ему поесть:
«Иди сюда, садись, голодный же?..»
Мама – она же всё понимает!..
И про Вику, и вообще...
Один раз она была в очередной
своей командировке, и Антон засиделся у Вики слишком уж допоздна. Он уже бывал
здесь. Несколько раз.
Родители у Вики приветливые с
Антоном, всякий раз усаживают за стол поужинать вместе: папа очень
респектабельный, словно бы из старого кинофильма, в рубашке с галстуком,
подтяжках и тапочках. Мама – молодящаяся, с прической и в шикарном халате. Мама
приходит с работы раньше и с удовольствием накрывает стол, ей это нравится.
Ужинают за столом в большой
комнате, именуемой «зала».
Антону неловко в пиджаке, он
быстро устает следить, в какой руке что нужно держать, но Вика сидит здесь же,
и Антону больше от жизни ничего не надо.
А сегодня не было никаких
этих «торжественных приёмов» – Вика одна в квартире, остальные все на даче, и
она угощает его кофе, конечно не за обеденным огромным столом, а на кухне.
Антону очень хорошо, он
чувствует себя свободно, нет никаких ножей и вилок, а рядом есть Вика, кругом
всякие деревянные плошки, и сахарница деревянная, и лавки у стола деревянные, и
вообще всё здорово.
Она постелила ему отдельно,
на широком старинном диване с полочкой для слоников на высокой спинке.
А сама поцеловала его в щеку
и ушла в другую комнату.
Антон лежал на спине, закинув
руки за голову, смотрел в потолок в желтых стрелах от лучей маленького
китайского бра и клял себя за неумелость и нерешительность.
Она пришла вскоре и легла
рядом, в халате, не раздеваясь: подперев подбородок ладонями, она долго
смотрела на Антона... А потом они разговаривали. О великих артистах. О музыке.
И почему-то о Достоевском, это Антон запомнил.
Она лежала на животе, опираясь
на руки, и Антон увидел её тело через вырез в халате.
И она заметила этот взгляд и
засмеялась, но сменила положение, чтобы Антон не мог видеть так много...
Тогда Антон взял ее руку в
свои ладони и держал, и опять они разговаривали. Обо всем...
На полуслове она вдруг
остановила Антона, приложив по-детски растопыренную ладонь к его губам...
***
14 августа.
После хакасской пыли берега
Енисея показались нам воплощением свежести и чистоты. Асфальтовое шоссе
серпантином вьется вдоль реки, справа от нас возвышаются скалы из белого и
розового мрамора – сколько может вверх и в стороны охватить взгляд; слева такие
же мраморные глыбы круто сбегают в бурлящую воду, порой уступая место какому-то
кустарнику...
Вода – как жидкое стекло
желто-зеленого цвета – бьется в этих камнях бесформенными, почти неподвижными
буграми, без пены и брызг, не тратя себя на пустое шипенье. И в этих застывших
нагромождениях волн угадывается такая необузданная мощь, такая сила, которую
невозможно передать измерениями, цифрами, кубометрами, киловаттами... Ее только
можно почувствовать, глядя на всё это, пронизанное тысячами лучей света, тысячу
раз преломленного и отраженного прозрачными гранями камней, воды и неба. А
сунув руку в ледяной поток, ощущаешь, словно крепкое рукопожатие, как толкает,
жмет твою ладонь река – и не дай тебе бог поскользнуться и упасть в ее объятия!
Противоположный – правый –
берег весь изумрудно-зеленый.
Стройные ели и кедры не
кажутся отсюда сплошной стеной. Мохнатым одеялом покрыли они землю, и, слегка
размытые в дрожащем воздухе, далеко-далеко видны белые с голубым горные вершины
– Саяны.
Бежит навстречу нам светлая и
ровная лента дороги. Светятся и мигают брызгами солнца словно бы влажные скалы
белого мрамора, застывшие в вечном движении у самой обочины и в любую минуту
готовые, кажется, наплевать на эту дорогу и ухнуть в стеклянную пучину Енисея…
И он, кокетливо, словно малый лесной ручеек, журча, тоже бежит навстречу нам,
несет свою чистую воду кому-то на Север.
И вдруг из-за очередного
поворота показывается – как-то вся разом – громадина электростанции. Она еще
далеко. Еще едва различимы муравьями ползущие где-то на третьем или четвертом
ярусе сорокатонные БЕЛАЗы. Но уже сейчас она все заполняет собой, закрывая
горизонт, раздвигая высокие берега, провозглашая в полный голос себя, и собой –
нас, людишек, крохотных рядом с ней, как микробов, – нас, человеков, которые,
крохотные, воздвигли ее, и она скоро начнет давать ток, и побежит по проводам в
дальние далека от нее – жизнь.
***
Вообще с Викой Антону трудно.
Она говорит:
– Антон. Ты меня прости. У
меня есть любимый человек.
Разговор происходит в этакой
«локальной» мизансцене: Антон обнимает Вику за талию двумя руками у окна в
тёмном подъезде, а она, чуть подавшись плечами назад, крутит перед собой
пуговицу у него на груди. Поэтому Антон не принимает это всерьез: с Викой
бывают такие, как она говорит, «закидоны».
– И где же этот любимый? –
Антон не размыкает рук у нее за спиной, заглядывает ей в глаза.
– Ты не смейся, я серьезно, –
и она называет город.
– И что, ты думаешь выйти за
него замуж?
– Это невозможно.
– Разве он не любит тебя?
– Любит. Очень сильно.
– А ты его?
– И я...
Антон обескуражен.
– Зачем же я тогда?.. Что ли
для развлечения? – он старается не злиться и не опускаться до «выяснения
отношений», но говорит почему-то банальности, и от этого злится еще больше.
– Ты хороший. Я тебя тоже
люблю, – она замолкает. Но добавляет, чуть погодя: – Но не так.
– А как?
– Не так...
– Он что, сделал тебе
предложение?
– Я же говорю, это
невозможно.
Антон ничего не понимает.
Вика говорит как-то стыдливо,
тянет слова, смотрит в сторону...
Потом вдруг, наоборот,
начинает говорить снисходительно, даже раздраженно, как бы говоря: «Бог мой,
какой ты еще маленький!»
– Он тебя любит?
– Да, я же говорила! Он...
Как бы тебе сказать... – она опять замолкает.
Пуговица оторвалась. Вика
отдает ее Антону.
Он пытается помочь ей. Как
умеет.
– Ну, ты ему сама...
Намекала?..
– Я же говорю, это
невозможно. Нас никто не зарегистрирует...
Ах да! – думает Антон. – Это
же средняя Азия! Там свои обычаи.
– Может, он тебе...
родственник? – выпаливает он.
Вика почти улыбается и
заливается краской:
– Да нет же... Этот человек
не может...
Она не договаривает.
У Антона по шее бегут мурашки
и сжимается сердце...
– Он... – Антон глотает слону
и выдавливает из себя шепотом: – урод, да?..
Вика смеется.
– Оставим это, Антошка...
– Вика!..
– Какой ты дурачок ещё!
Антон вообще перестал
ориентироваться во времени и пространстве. Он всю душу вкладывает в это слово:
– Вика!!!
А она вдруг вспыхивает и
выпаливает дрожащими губами:
– Никакой это не урод!
Никакой это не урод!.. Ты же уже давно догадался, только нарочно издеваешься!
Ты же правильно догадался!.. – она сейчас заплачет.
«Ты же правильно догадался,–
хочет сказать она,– у него просто есть семья: жена и ребенок»… – но неожиданно
всхлипывает и замолкает.
Антон торопливо переводит
разговор на другую тему.
Но – честное слово! –
сном-духом не ведает, что же такое она имеет в виду...
***
24 августа.
Маленькое татарское поселение
называется то ли Икшурма, то ли Кижмерлы.
Аккуратные домики. Ставни,
двери, оконные наличники разрисованы тюркскими узорами.
Тоненькая моложавая, но уже в
годах, татарка привечает у себя нашу съемочную группу. Поручение это колхозное,
и она, полная радостной ответственности, хлопочет среди кастрюль и сковородок:
– Вы уж извините, если что не
то. Татарский женщина плохо умеет готовить, русский женщина хорошо готовит, а
татарский плохо умеет... – и приветливо и радушно улыбается, так что у глаз
сразу собирается тысяча морщинок.
Большой просторный дом убран
везде домоткаными половиками в разноцветную, самых невообразимых сочетаний,
полоску. Во дворе от скуки изредка тявкает добродушный пес, привязанный цепью к
толстой проволоке.
Мы идем к столу. Хозяйка
опять извиняется за бесхитростный, по её мнению, ужин.
На столе стоят: вареная
картошка, вареная же, огромным куском, баранина, на широкой плоской тарелке
лежит, как высокая круглая буханка, самодельная сметана, из середины которой
торчит вверх алюминиевая ложка. Огурцы, помидоры, хлеб – все тоже домашнее,
даже хлеб еще дымится...
Мы смеемся в ответ,
успокаиваем: она действительно досадует – и на свою бесталанность, и на
отсутствие запасов, и на хозяина, который в город поехал еще с утра и должен бы
уже возвратиться, а всё нет его...
Почти насильно усаживаем мы
ее с нами за стол, наливаем граненую рюмку водки.
Разговорившись и видя наше
веселое настроение, она рассказывает:
– Старший дочка замуж
собрался. За русского. Отец говорит: «Не ходи за русского! Нельзя!» Я говорю:
«Ходи за русского, дочка! Русский мужик – он лучше мужик!..» – и весело
смеется, показывая ровные красивые зубы. Мы тоже смеемся: гогочем, как кони,
вспоминаем всякие смешные истории:
– А помнишь, мы тебе
телеграмму еще отстучали, когда Элка с нами ездила? Ну, в прошлом году, со
съемок?
– Там самолет, маленький
такой, заграничный, «эл-сто пять» что ли...
– Да ты-то откуда знаешь,
тебя-то там не было?!
– То есть, как это не было?!
А кто на заднем сиденье на баяне играл?
– Вы не тарахтите, вы по
одному.
– Мы ему телеграмму прислали:
«Элка поломалась сидим Норильске съемки продолжать не можем»... Ха-ха-ха!..
«Элка» – это самолет, ха... хи-хи!.. Там...
– Там его так называет, «Эл –
сто пять» – «Элка».
– Ха-ха-ха-ха!..
– О-го-го-го!..
– А когда вертолет,
ми-четвертый, – тогда что же, стало быть, «мишка»? А-ха-ха!
– Да Мишки же с нами не было!
– О-хо-хо! Ой, не могу!..
– Я не про Мишку, я про
вертолет, «Ми-четыре», понимаешь, – «ми-шка», понимаешь?
– Ой, дураки!..
– Мишка тоже поломался, да?
Сидим Мурманске, да?.. О-хо-хо-хо!
–
А-а-а-ха-ха-ха-ха-а-а!..
1
2