ПОЛОСА

Записки ассистента кинорежиссера

Автор – Михаил Масленников

(продолжение)

Один раз маленький Антошка пошел за стрелами для лука, сделанного из выгнутой ветки. Стрелы росли около набережной, на крутом откосе, почти вертикально спускающемся с тридцатиметровой высоты к диким тогда еще пляжам.

Антон шел по узкой тропинке с наружной стороны парапета и высматривал, где здесь растет бурьян: сухие прошлогодние стебли его были легкими и ровными, и стрелять ими можно было даже выше четвертого этажа.

Тропинка сбежала на несколько метров к морю, оставив далеко вверху и парапет, и набережную, и ротонду, которая нависла теперь над обрывом, опираясь огромным каменным козырьком на несколько толстых облупленных колонн. Среди них тесно стояли человек восемь пацанов Антошкиного возраста. Занимались страшно крамольным делом: курили. Заметили Антона.

Пока он подходил, спрыгивая с камня на камень, все стояли, подбоченясь, и смотрели на него молча.

Честно говоря, Антошка растерялся. Но виду не подал и всё равно шел вперед: он был мужчиной и решил твердо им и оставаться. Спустился по крутой тропинке к компании и стал забираться дальше – снова вверх.

Не получилось.

Спросили деньги. Денег не было. Но был ножик, который, еще сложенный, Антон держал в руке. Маленький перочинный ножик с кучей разных лезвий. Один из мальчишек, постарше, стоял напротив Антона и, улыбаясь, с ним разговаривал. Другой – самый, наверное, маленький, – взялся за ножик и потянул к себе.

Антон еще не умел презирать себя. Равно как и не умел за себя постоять. А компания, наверно, не умела еще грабить. Так и стояли: Антон тянул свой ножик к себе, пацан – к себе.

Старший сказал как будто миролюбиво:

– Дай! Посмотреть только!

– Нет. Не дам, – сказал Антошка.

– Ну дай! Посмотрим и отдадим...

Конечно же, не отдали. Просто сказали:

– Чё стал? Иди уже!..

Антон не знал, как называется это чувство.

Он был противен себе сам.

Наверное, поэтому это было больнее, чем автомобильная катастрофа с белыми гусями.

А пацаны были серого цвета.

Буквально.

***

И была свадьба. Викин папа организовал всё по высшему классу: и костюм для Антона, и блестящую белую машину, и ленточки, и куклу на радиаторе… В числе гостей было разрешено быть даже однокурсникам.

Впрочем, Антон был так счастлив, что не спорил ни про куклу, ни про ленточки, ни про колокольчики в двух золотых кольцах над кабиной.

И была потом своя квартира. Небольшая, но аккуратная, кооперативная, с обоями и паркетом.

Викин папа умел всё.

***

Антошка учился тогда во втором или в третьем классе.

Их сняли с уроков с еще одной девочкой – большеглазой и с бантиками – и дали в учительской стихотворение на обрывке тетрадного листка.

Была зима. Или поздняя осень. Или ранняя весна. Словом, холодно. Все ходили в теплой одежде. Учительницы кутались в шарфы и заставляли школьников переобуваться в «сменку» – принесенные с собой в тряпичных мешочках сандалии – чтобы не пачкать крашенные деревянные полы школьных этажей талым снегом. Мальчикам позволялось носить под пиджаком что-нибудь вязаное поверх рубашки. Девочки ходили в коричневой школьной форме с черным фартуком и в вязаных рейтузах со штрипками поверх «сменки».

В день, когда надо было читать стихи, была торжественная «линейка». Антошку и эту прехорошенькую девочку завели в маленькую пионерскую комнату, сплошь уставленную знаменами, горнами и барабанами, и дали форму: шорты и рубашку с погончиками и с эмблемой на рукаве.

Антошке нравилось выступать на линейках. Потому что снимали с уроков: репетировать. Это называлось «монтаж».

Кто участвовал в «монтаже», шел в школу не к началу уроков, а к стольки-то часам, долго ждал в компании таких же «монтажников» чего-то в коридорах, и можно было шалить втихаря, в то время как одноклассники скучно кисли на уроках. Потом всех куда-то вели, переодевали в парадную форму. Уж тут-то мама была на высоте: алый галстук отглажен, крахмальная рубашка – со «стрелочками»!..

Но в этот раз был не «монтаж». Это просто был первый раз.

Один из первых.

Им дали одежду – и вышли прочь. Вожатая Люда. Длинная, тощая такая. Ее звали Вобла, но она была добрая. И в очках.

Надо было переодеваться.

Всю жизнь все переодевались где попало. На физкультуру – так прямо в классе. Тогда еще не было колготок, и все – и мальчики тоже – носили чулочки на подвязках…

Хотя нет, чулочки носили дошколята. А в третьем классе, когда уже можно было заменить «макательную» ручку на «пипеточную», а у Котьки вообще была – поршневая! – так вот в третьем классе мы, мальчишки, чулочки уже не носили. И сейчас – может, из-за зимы, из-за «забаррикадированности» постоянной в теплую одежду, из-за несоответствия «пионерской атмосферы» в комнате деликатности момента – сделалось вдруг неловко. Не то чтобы стеснение это было, нет. Это мы еще не умели.

Но как-то было не так.

Нас поторопила Люда по имени Вобла. Заглянула и снова деликатно прикрыла дверь. И от этой-то деликатно прикрытой двери стало еще неловче.

Потом мы все-таки стали переодеваться. Как-то не сговариваясь. Спиной друг к другу.

И потом – то ли надевали сандалии или гольфы, то ли завязывали что-то на себе – сидели на одном стуле, так же, спина к спине, слегка толкаясь... Случайное прикосновение руки к ее руке запомнилось обжигающим движением, касанием – не ладонью, а повыше локтя, у плеча.

Непривычные зимой короткие рукава и короткие небесно-голубые штанишки заставляли чувствовать себя почти обнаженными и смешными.

Но было не до штанишек.

Было – Прикосновение. К гладкой, бархатистой, золотой коже руки.

Еще не было желания.

Но, наверное, это уже была – любовь…

***

– Антон! – Антон услышал у себя за спиной, и это было невероятно. Это была Оля, милая Оленька, бог мой, тыщу лет не виделись, какими судьбами, ты такая же славная, мой дружок, а ты-то, ты что здесь делаешь...

Они шли по каким-то улицам и разговаривали, не умолкая, они жестикулировали одновременно, и Антон подпрыгивал и шел боком и строил рожи, и она откидывалась назад, смеясь, и сама что-то ему рассказывала...

Потом они ехали в троллейбусе, и она положила голову ему на плечо, потом, прижатые друг к другу толпой, они смеялись о чём-то в трамвае, и она все время одергивала юбку, но юбка все равно задиралась, и Антон полез шутливо к этой ее юбке: «Ну-ка, давай я поправлю!»

– «Дурак!» – смеялась она и стукала его по голове сумочкой.

Они шли по какой-то аллее, и сквозь деревья были видны проносившиеся машины.

– Это потрясающий человек, – говорила Оля, – ты скажешь мне спасибо.

– А торт зачем?

– Увидишь.

Они зашли в подъезд с лепниной, прошли гулким коридором и лестницей, петляющей вокруг сетчатой шахты лифта, и вышли во двор-колодец.

Оля стучит в окно и, не дожидаясь ответа, спускается к порогу по короткой, в две ступеньки, лестничке; делает Антону знак: «Идем, мол, что стоишь?..»

«Потрясающий человек» – Олег – был необыкновенно космат. Причем создавалось впечатление, что волосы у него торчали из головы перпендикулярно поверхности, будь то борода с усами – или же, собственно, шевелюра.

Он был высокого роста, с которым совсем не вязался его голос, какой-то приглушенный и мягкий, почти робкий.

Жилище его произвело на Антона сокрушительное впечатление.

Посередине огромной низкой комнаты стоял трон.

Золоченый, с камнями.

Два сводчатых окна широкими уступами каменной кладки врезались в стену и через витражи бросали разноцветные зигзаги света на брошенную на троне черно-белую мантию или как там она называется. Остальные два окна – еще одно рядом и одно в смежной клетушке с письменным столом – были обыкновенные, засиженные мухами, с форточками.

На столе было много крошек, неровная стопка грязных тарелок, электрический чайник с измятой ручкой из толстой алюминиевой проволоки, мутный граненый стакан, пивная кружка без ручки и еще несколько посудных принадлежностей – очень разнообразных по форме и содержанию.

Здесь же стояла банка из-под заграничного пива, полная разнокалиберных кисточек, лежал детский калейдоскоп, штук сорок вязальных спиц и металлический собачий намордник.

Весь подоконник занимала очень подробная модель торпедного катера с отломанной ходовой рубкой.

Пока Оля миловалась с хозяином – «откуда ты взялась? Как живешь? О-о! Торт! Сейчас будем чай пить! Вот черт, только у меня заварка кончилась...» – Антон глазел по сторонам.

Каменные подоконники окон с витражами при ближайшем рассмотрении оказались фанерными, а сами витражи были сделаны из разноцветных театральных фильтров для прожектора с перегородками из пластилиновых колбасок.

На стене над столом висела большая рама для картины.

И вообще кругом были картины.

Картины были везде. Они стояли вдоль стен, стояли по одной и пачками, лицом к стене и вверх ногами, большие и маленькие, масло и акварели и темпера и гравюры – кругом, куда ни поверни голову, были картины.

Из-под драного дивана с валиками Олег вытащил, словно кота за хвост, телефон, постучал по прозрачным рычажкам, чтобы взяли трубку на параллельном аппарате:

– Вероника Аркадьевна, добрый день, а там нету Кости? На уроке? Ага, хорошо... – он сделал Антону и Оле знак глазами: «Сейчас всё будет в порядке!» – Але! Костик! А? Нету? А перемена скоро? А у вас нету чаю? Вероника Аркадьевна, благодетель вы мой, сейчас поднимусь! Вот уж точно, не смогу расплатиться!..» – он бросил трубку, запнул телефон назад под диван и убежал: «Сейчас, ребятки, сейчас, сейчас, сейчас...»

***

14 марта

В последней фазе подготовительный период моего первого фильма. Называется: «Таежные изумруды». Почти тридцатилетнему (!) «мальчишке» – снизошла длань Господня! – доверено было Высоким Соизволением начать, наконец-то, работу в качестве уже не ассистента, но – настоящего кинорежиссера.

Высокое Соизволение принадлежит новоиспеченному Главному редактору нашей студии – Вале Чихачеву. Став главным, надо сказать, он заметно преобразился: остепенился, стал меньше пить, носит костюм и галстук. Хочет, чтобы ему говорили «вы».

Строго говоря, он ведь режиссер. Зачем ему редакторство? Удовлетворение тщеславия? Всё-таки – главный?

«Главный» – напутствовал. Всучил плохой сценарий под маркой сценарного плана.

Сейчас надо писать режиссерскую разработку.

В городе слякоть.

В открытое море унесло льдину с рыболовами. Человек двадцать. Сегодня все только об этом и говорят. Военные вертолетчики их спасают.

***

17 марта

Встал в семь двадцать. Поднял Танюшку, но в садик не повел: кашляет. Долго пили чай с Викой. Она с утра в мандраже: завтра пойдет в Дом офицеров устраиваться на работу (худруком). Встреча у нее завтра, а мандраж уже вчера.

Надо сказать, это ведь моими молитвами она – красивая девушка, актриса! – осталась без работы. Это за мной – ассистентом режиссера телефильма, невесть что возомнившим о себе – она таскалась по всей стране с ребенком под мышкой, с пианином в контейнере!

Мечты-мечты! Какие высокие свершения (будущие, разумеется)!

Едем в Сибирь! Всё! В Тынде – в столице БАМа – мы построим наш театр! Вперед! Билет – на последние деньги! Зарплата нас не волнует!

А в ЦК ВЛКСМ БАМа сидят чиновники, хоть и молодые. Сытые. У них получка – по четыреста пятьдесят рэ, нас им не понять: «Что вы, молодой человек? Какой театр? Вы что??»

А потом?

Тынды нам мало! Едем «на запад»! В Красноярск!

Ура! Мне доверили снимать аж киножурнал! Настоящий! Это вам не телевизионные очерки про артиллеристов на телевидении! Это не самодеятельные погружения с аквалангом, когда тебя оператор Юрка учил справляться со свинцовыми грузами в бухте Патрокл! Это не кустарный бокс для репортажного «Кинора»! Это – покруче!

Это – настоящее кино. Настоящая кинохроника! Едем!

Едем!

Здесь очаровательную Вику, кажется, обещают взять в театр, которым руководит знаменитый Васин: «Как же, как же! Помню-помню! Антон, какой большой стал! Как мама себя чувствует? Помнится, с твоим покойным папой мы вершили дела! Да ты еще маленький был...»

Впрочем, всё – без лишних авансов.

«Ничего не поделаешь, мой друг, штатное расписание... Мест нет…»

Может быть, ее возьмут в Тюз...

А Танюшка кашляет…

А помнишь, как я ее привез из Владика, и она никак не могла тебя узнать в аэропорту? А потом, когда я ушел за багажом, она, наконец, вспомнила что-то, и что-то повернулось в ее двухлетней головке, и она, раскинув ручонки, вдруг бросилась к тебе: «Мама! Мама! Мамочка!» – и я, как подходил с чемоданами к вам, так и замер там, где стоял...

Кино!..

Пыльный дымный Красноярск...

Енисей с волнами цвета бутылочного стекла…

Пыльная рыжая Хакасия, татарские деревеньки Забайкалья…

Ради чего всё это? Ради мечты? Про что?

Папа всегда говорил мне: «Антошка. Есть такое слово: НАДО». Это в ответ на мои расспросы, почему он работает ночью.

«Надо, сын. Надо».

И я, точь-в-точь как папа, сидел ночами – ночами! – в одинокой монтажной маленького филиала большой киностудии. И делал свои первые киножурналы, подклеивая и снова срезая хвостики планов... С термосом у монтажного стола – еще того, знакомого, «кинаповского», крашеного «молотковой» краской – серебристой с разливами...

Нам было наплевать, кому именно НАДО, чтобы мой киножурнал был сдан именно к такому-то числу.

Был план. И его надо было выполнять.

«Надо, сынок, надо...»

И ты уважала эту мою работу и мою усталость.

Ассистент режиссера!

Танюшка снова кашляет…

В трудовой книжке при увольнении мне написали: «и.о. – исполняющий обязанности (но уже не ассистент!) – режиссера».

Я был счастлив.

Наверное, если бы Танюшка смогла легче переносить дым красноярских заводов, если бы она просто смогла бы там дышать, возможно, всё сложилось бы иначе. И нам не пришлось бы тогда уезжать обратно.

Но, как говорится, к истории неприменимо сослагательное наклонение.

И ведь опять моими молитвами моя Вика – без работы, с дитём на руках, с пианином в контейнере!..

Снова – Владивосток.

Прекрасный, светлый, с соленым воздухом и чайками, которые кричат женскими голосами...

Но ведь это же – возврат. Хоть и не с побитой мордой, но – обратно.

Домой.

Домо-ой!

А не родить ли нам в этой связи еще одну маленькую девочку?

И вот сегодня я пишу режиссерскую разработку своего первого фильма.

И по-плебейски смешиваюсь перед начальством – недавним моим приятелем, добрым знакомым еще вчера – а сегодня с видом знатока оценивающим мою работу…

«Это тебе не киножурнал! Это настоящее кино!»

И уже две соплюшки пыхтят курносыми носами в кроватках в своей комнате...

Настоящее кино!

А у моей Вики – мандраж: возьмут или не возьмут руководителем самодеятельности в Дом Офицеров…

Что же это делается-то, а?

***

18 марта, вторник

Завизировал у шефа сценарий. Через неделю уезжаем на засъемовки. Кроме меня: оператор Толя Ветров, в мирской жизни безоглядный спелеолог, его ассистент Генка Маликов, директор Гена Друнин, звукооператор Юрка Клебанов и помрежка Леночка Свирнова.

Леночка Свирнова кино не любит, но живет в соседнем доме со студией, и ей удобно ходить на работу. Так и быть, в экспедицию мы ее с собой брать не будем.

Смотрели новый фильм Метягина (сдача худсовету). Называется, дай бог памяти, «Пятнадцать лет спустя». О горняках, добывающих вольфрам. Фильм скверный. Не приняли. Сказали «перелопатить».

Дома – мама в гости приехала. Привезла мяса, сама и пожарила, накормила всех. Спит сейчас. Осталась до утра.

Вика не спит. Ждет утро. Вздыхает. Что-то будет с ее работой?

Смотрели вечером по телевизору документальный фильм. Хороший.

Даже в очень хорошем фильме не должно быть грязи. По технике: монтажные стыки, стыки синхронов, закадрового текста... По-моему.

Танюшка за ужином сказала, попробовав горчицу, что у нее от этого нос заострился.

Приколол на пиджак ма-аленький значок с Лениным. Пусть будет.

Лет ит би!

23 марта, воскресенье

Вика булькается в ванне.

В комнате спят девчонки, в другой – бабушка.

Я послезавтра уезжаю на съемки.

Вика завтра с утра снова идет «про работу».

На студии все посчитали долгом прочитать мой режиссерский сценарий. Всем нравится. Даже Леночка Свирнова одобрила, хотя ей всё равно.

А мне вдруг – что-то не то…

Фильм вроде придумал. Но снимать, чует мое сердце, будем совсем другое... Надо ориентироваться. На месте.

Наши за эти дни запустили станцию «Мир». Здорово!

Вика вышла. Привет!

24 марта, понедельник

Иногда находит такое настроение, что никак не получается найти слова, чтобы его... идентифицировать, что ли. Вроде бы, и всё хорошо. И планы грандиозны. И дело движется. Танюшка с Аленкой мирно посапывают у себя в комнате. Всё хорошо.

Но какая-то ностальгия, что ли, жмет где-то в глубине сознания. Какая-то невысказанная вина или боль... И сам не поймешь, чего тебе еще надо, только воспоминания лезут в голову. Разные. Из детства – и недавние.

Кто-то мне говорил, что, дескать, не дело мужчине предаваться воспоминаниям. Мужчина должен жить будущим. Это удел женщин – жить прошлым. «Какая я была молодая и красивая, да как было хорошо тогда!»

Не знаю. Я так не думаю. Память – наша память – это всё, что у нас есть. Стоя у Ворот, на Пороге, что ты сможешь взять с собой? Кого пригласишь? Только воспоминания...

***

Как-то Антошку, еще, наверное, третьеклассника, папа взял с собой на работу. Он и раньше это делал нередко, и Антошка крутил в монтажных кинокомплекса дудочки и щелкалки из кинопленки, дружил с механиками, выпрашивал у художника титров несколько картонных букв для своих поделок…

Но в этот раз Антошку заняли в телепередаче.

Ему надо было сказать перед камерой: «Вчера писали мы диктант. Передо мной качался бант…» – и дальше в небольшом этом стихотворении говорилось о том, что диктант рассказчику писать было трудно, поскольку у него перед носом торчала девочка, которая ему очень нравится.

Операторы катали огромные телекамеры на штативах с гидравлическими головками.

Антошку одели в бежевую рубашку (белый цвет тогда нельзя было использовать в кадре – «рвалось» на строки черно-белое изображение), подкрасили губы синей – синей! – помадой. Включились невыносимо жаркие прожекторы. Над герметичной дверью с шестигранным окошком загорелась надпись: «Тихо! Идет передача!».

Антошка сразу вспотел.

А когда пришла его очередь говорить слова, он сказал:

– Вчера писали мы диктант.

Передо мной качался бант…

А следующие слова он почему-то забыл, несколько мгновений подумал и, ничего не вспомнив, почему-то показал камере язык.

Съемочная группа – все как один – согнулась пополам в приступе хохота, но смеяться было нельзя, все зажимали ладошками рты.

Режиссер дал в эфир заставку из цветочков.

В длинном окне аппаратной были видны ассистенты и пультовые режиссеры, вытирающие слезы от смеха.

В те времена диктора могли уволить за оговорку в эфире.

И это действительно бывало – цензура не спала, партийные работники честно отрабатывали зарплату. Зарре Усмановской объявили «строгач» за то, что она сказала в эфире про погоду о каких-то крокодилах, а Володю Куделинского вовсе уволили, когда он оговорился, и теплоход «Шалва Надебаидзе» подошел у него к Токио с неприличным названием.

Но Антошке его язык, выставленный тысячам телезрителей, простили.

Ребенок, все-таки!..

На другой день он катался на велосипеде.

Погода была солнечная, пахло морем, чайки рвали синее небо над головой острыми крыльями…

Перед Антошкой возникла компания серых личностей – его возраста и постарше.

Заслонили узкую тропинку.

Антошка остановился.

– Капуста есть? – вылез вперед самый мелкий, Антошке он был до плеча. И угрожающе выставил перед собой крохотный ножик – мол, порежем счас, на части!

– Че? – спросил Антошка, не успев еще испугаться и осознать драматизм ситуации.

– Деньги, монеты гони, – спокойно объяснил тот, что был постарше.

Антошка растерялся.

И вдруг один из мальчишек сказал:

– Слушай, так это тебя вчера по телику показывали?

Кто-то подхватил:

– Точно!

– Ну, меня, – смутился Антошка.

– И ты еще язык показал! «Вчера писали мы диктант». Во дает!

Завязался разговор, сразу сделался дружелюбным.

Антошку расспрашивали про телевидение, подначивали, хвалили, как здорово он показал язык всем телезрителям. Попросили прокатиться велик, вернули, подкачали шины, отрегулировали коллективно высоту седла…

Так Антошка впервые узнал цену популярности.

***

Антон купил автомобиль.

За пятьсот рублей.

При более чем скромных доходах его семьи, эта смехотворная для машины сумма, которую Антон обещался в течение года вернуть своим «кредиторам», была сокрушительным ударом по бюджету молодой ячейки советского общества.

«Может, действительно, как Вика говорит, продать «Аква-Див»?»– думал Антон, сидя за рулем старенького «Москвича». Мимо неторопливо ехали дорожные столбики.

Какой-то сумасшедший мотоциклист дымно пронесся мимо и исчез за поворотом.

«Аква-Див» – старенький однобаллонный акваланг Антона, уже давно пылился в кладовке.

«Компрессора всё равно нет, как надо «забить» его воздухом, так целая проблема, поплаваем в масочках, никуда не денутся твои съемки, поплаваешь в масочке, и ничего, просто надо выныривать почаще... «Для работы, для работы!» – это ты маме или теще там можешь заливать. Акваланг сроду никому не нужен в этом деле!..»

Ну, сколько за него дадут? Сто двадцать рублей, ну, сто пятьдесят... А, еще мотоцикл! Еще рублей двести, может, триста – смотря как его сделать, надо бы в божеский вид его привести, да продавать уже поскорее, пока сезон...

Антону стало скучно думать об этой ерунде – потом, всё потом! Сейчас ещё двенадцать часов, по весенним меркам, считай, утро, асфальт слегка влажный, дымится на солнышке, листочки вон зеленые проклюнулись.

Новенький техпаспорт и два завернутых в папиросную бумагу номера – беленьких, блестящих, с выпуклыми черными цифрами – лежали рядом на переднем сиденье. На обложке паспорта, зеленой, как сукно бильярдною стола, золотом вытиснена картинка, на которой изображена «Волга».

«Толково нарисовано, – подумал Антон. – Вот такую бы!.. Хотя наш-то старичок тоже ничего!»

Поскрипывали амортизаторы или что-то там еще в подвеске. Брякало на редких ямках дверное стекло. На повороте руль пищал, словно от боли, что его крутят.

На заднем сиденье лежали какие-то фильтры, кулисы, диски, цилиндры.

И – мотор. Когда Антон тормозил, мотор упирался ему в спину.

«УАЗик», который ехал впереди и тянул за собой антонов «Москвич», стал плавно притормаживать. Потихоньку, чтобы не провис буксир – парашютный строп – он прижался к обочине и остановился.

Строп всё равно провис, несколько метров протащился по земле, и Антон наехал на него передним колесом.

Из «уазика» выбрался Костик – молодой, только после армии, шофер.

– Ну, как ты там?

– Нормалёк, Костик! Заправляйся!

Костик открыл капот и побежал к водяной колонке у обочины дороги, размахивая черным резиновым ведром из старой автомобильной камеры, долго плескался и пил воду, потом надел на носик колонки мягкую широкую ручку ведра и замахал Антону:

– Иди попей! Хорошая водичка!

Антон выдёргивал из-под колеса буксир:

– Ага!

– Подожди,– сказал Костик. – Давай вместе!

Они вытащили строп, Костик снял с колонки свою резиновую бадью и стал доливать воду в радиатор.

Антон подошел к колонке и нажал на ручку.

Всё было здорово! Ледяная вода вырывалась тугой струёй и разбивалась о камень, брызгая Антону на ноги. Он подставил ладонь, и в водяном веере появилась маленькая радуга.

– Здорово, до чего же здорово! – думал Антон.

Он напился этой воды, и от холода заломило зубы.

От воды пахло зимой.

Костик захлопнул капот и сунул ведро в кабину:

– Ну что, поехали дальше?

– Вперед, Костик! – крикнул Антон. – Вперед, и ни шагу назад! – Он засмеялся, раскрыл дверцу и плюхнулся на ветхое сиденье. – Впере-ед! Пам-па-ра-па-пам!!! – он пел марш для духового оркестра.

***

Автобус, который вез Антона из аэропорта в город, остановился у большого стеклянного здания Аэровокзала.

Антон выбрался из мягкого кресла и вышел на тротуар.

Остановился в раздумье – с чего-то надо было начинать.

Он купил в киоске порцию мороженого и сел на деревянную скамейку: привести в порядок свои мысли.

Мороженое оказалось томатным: такого Антон и не пробовал никогда.

Выбросил почти нетронутый стаканчик в урну.

Город был большой и неприветливый.

Город был чужой.

1 2

Свидетельство о публикации №1607280174