Загнать пасту обратно в тюбик - невозможно!

Автор – Олег Канищев

     К 1956 году, ког­да Хрущев на XX съезде КПСС выступил с разоблачительным докладом о культе личности Сталина, «старшие шестиде­сятники» были уже вполне сло­жившимися людьми с богатым жизненным и военным опытом.

«Младшие шестидесятни­ки» - это моё поколение, которое, хоть и застало войну в детстве, по­лучило возможность мирной жизни. Наши взгляды сложились под влиянием идей XX съез­да и опыта «старших шестиде­сятников».

В 1956 году мне комсомольцу, студенту второго курсе Ленинградского института киноинженеров было двадцать два года, и я хорошо помню это время безуслов­ного оптимизма. Шестидесятники - и «старшие» и «младшие» - верили в социализм и истинный лени­низм. Идеи со­циализма, революционная и марксистская традиция были их опорой в диалоге с властью.

   Правда, Маркса шестиде­сятники в большинстве своем знали неважно. Боль­шинство ограничивалось ра­ботами Ленина, входившими в обязательный курс любого высшего образования. Однако и этого было достаточно, чтобы увидеть дистанцию между социалистическими идеалами и действительностью.

От власти требовали признания вины и просто ответов на вопросы. Помню, мой отец – кадровый военный, служивший в армии с 1918 года, - написал и отправил обвинительное письмо К.Е.Ворошилову - бывшему наркому РККА, - с молчаливого согласия которого, в застенках НКВД погибли десятки тысяч командиров Красной Армии.

Увы власть и народ шли по расходящимся траекториям. С одной стороны, уже в 1956 году Хрущев, только что произнесший доклад о «культе личности», послал тан­ки для подавления восстания в Венгрии. А ведь венгерские повстанцы вдохнов­лялись выводами из его же доклада! Но с другой стороны, власть освободила миллионы из лагерей, разоблачила культ личности и разрешила пропаганду свободомыслия в журнале «Новый мир».

Прогрессивная интеллигенция не одобряла разгром Венгрии, но склон­на была простить его советской власти. Его списывали на «противоречивость процесса», общую ситуацию холодной войны. Да и в самой Венгрии было дале­ко не все ясно: наряду со сторонниками демократии и социализма там вышли на улицу и откровенно реакционные си­лы. Во всяком случае, так говорили и ду­мали люди, обсуждавшие происходящее на московских и ленинградских кухнях.

Принято считать, что после того, как в 1964 году Н. С. Хрущева сменил Л. И. Брежнев, по­литическая оттепель закончилась. Но это не совсем точно. Оттепель закончилась гораздо раньше, чему я был свидетелем и пострадавшим от первых холодов. К счастью, не замерз окончательно, но пришлось ампутировать юношескую восторженность

Надо сказать, я разделял мировоззрение моего отца – участника четырех военных кампаний, члена ВКП(б) с 1925 года, кавалера боевых орденов Ленина, Красного знамени, других орденов и медалей. И после пребывания в  комсомоле, подал в 1962 году заявление в парторганизацию Приморского комитета по радиовещанию и телевидению о вступлении в ряды КПСС.         

Отлетал теплый осенний день бабьего лета. Нас было двое у дверей партбюро: увядающая Мария Степановна Бурдинская - редактор киноредакции, решившая на склоне лет связать свою судьбу с партией и я, молодой специалист, приехавший по распределению из Ленинграда «поднимать» телевизионный кинематограф.

 Заседание партбюро проходило в кабинете Семён Владимирович Юрченко – председателя Приморского радио и телевидения. До этого я видел своего «сюзерена» всего пару раз. Он редко выходил в коллектив из своего кабинета, что находился в двухэтажном, кирпичной кладки здании радиокомитета. Этот неказистый с виду, но крепенький и приземистый дом, вросший по самые плечи в узкий тротуар,  не сохранился.  А располагался он на улице Первого Мая, 14 (ныне Петра Великого), напротив здания Академии искусств. Примерно на том месте, где сейчас музыкально-драматический театр имени Максима Горького.

Кабинет С.В.Юрченко, сам по себе, был примечательной комнатой, о которой следует сказать несколько слов отдельно. Большая для маленького здания радиокомитета палата, отделанная в сталинском стиле накладными панелями «под дуб», своей своеобразной роскошью контрастировала  с обшарпанными клетушками редакционных комнат. Узкие окна-бойницы, как бы напоминали, что вы входите в непреступную крепость для подвластных. Среди подчиненных были люди весьма колоритные и примечательные: Этель Аркадьевна Каганская Василий Иванович Ромашев, Зинаида Федоровна Первушина, Владимир Яковлевич Абрамов, Георгий Исаевич Громов.

Всё пространство кабинета поглощал огромадниший письменный стол, подбитый пыльным зеленым сукном. Он мало подходил для творческой работы. На таком двуспальном «аэродроме» можно было заниматься любовью, играть в бильярд, а ещё лучше расписать «пулю» в кругу сотоварищей-преферансистов, выпить и закусить вдали от сварливых жен.

На столе, как и положено, в преферансе, стоял, наподобие подсвечника, дурного вкуса  гипсовый бюст изобретателя радио. Кабинет был какой-то неухоженный, неуютный и неряшливый, как и сам  хозяин, с его пренебрежением ко всяким там галстукам, белым рубашкам, наглаженным брюкам.

Семён Юрченко носил  один и тот же, вечно засаленный на локтях,  «пиджакс» и  штаны, широкие внизу, как Тихий океан, и необъятные в районе, так называемой талии, которые поглощали «августейший» живот  и делали Семёна визуально несколько стройнее. Молодые коллеги с плоскими животами и тощими попками, облаченные по моде в узкие брюки и цветастые галстуки были предметом его пренебрежения, и, может быть, тайной зависти. Поэтому Семен запрещал, так называемым стилягам, появляться в Комитете в экзотических прикидах, чтобы самому не выглядеть перед женщинами облаком в штанах.

Семён Владимирович исповедовал авторитарный стиль общения с подчиненными: «председатель не вахтёр, чтобы быть у всех на виду». Природа наградила его, широкой костью и тучными  телесами. Одним своим видом Семён Юрченко наводил на меня, субтильного молодого человека, панический страх. К слову сказать,  его умение парализовать своей брутальностью волю подчиненных, снискала ему  лавры сильного пробивного руководителя, патриарха Приморского телевидения. Он не позволял по отношению к себе никакого амикошонства, панибратства, и пользовался неизменным авторитетом в  Государственном комитете по радиовещанию и телевидению СССР и в Приморском крайкоме партии, членом бюро которого он был. Грудь его украшали высокие правительственные награды, которые висели у него на праздничном пиджаке с той же небрежностью, как был повязан по случаю торжества нелепый, по моде 60-х годов, широкий галстук.

Созидательная сила Семёна Владимировича покоилась на чрезмерной властности и взламывала любые препятствия  не только в работе. В женской части коллектива, любящей и умеющей перемывать чужие косточки, поговаривали, что Семён «шибко охоч до баб» и пользуется у них неизменным успехом. Моя жена Оля Кравцова – режиссер телевидения – поведала мне под большим секретом, что Семен, как-то подвозил её на своей черной «Волге», и «случайно» положил свою властную руку на её колено. Оля - женщина властная и смелая – стушевалась под напором Семена, но нашла приличный предлог снять неловкость щекотливой ситуации.

В Семёне Владимировиче действительно была эта покрывающая мужская сила, которая неудержимо влекла к себе.  Такому человеку женщина всегда подчиняется потому, что только около него чувствует себя женщиной.

У заурядных людей пороки и страсти написаны на лице, как отпечатки прожитых лет на ладонях.  Лицо Семёна Владимировича, вечно болезненно желтое, было  наглухо запахнуто, и даже глаза – зеркало души – прикрывались забралом набрякших век. Только большие губы выдавали в нем натуру сладострастную. Позже, на фестивалях телевизионного кино, где, не чинясь званиями, мы бывали вместе за одним столом,  я убедился, что всё человеческое было Семёну Юрченко не чуждо, и он по-гаргантюански западал на  всяческие удовольствия. Эти «слабости» делали его по-мужски родственной душой, и несколько приспускала  Семёна с  властного Олимпа.

В своей книге «Синяя птица…Полёт продолжается!» Валентин Александрович Ткачёв – приматор телевизионной журналистики Приморья – дал наиболее полную и объективную характеристику Семёну Юрченко при первой встречи с ним.

 «Низко склонив голову, за столом сидел плотной комплекции человек Он читал тексты, отпечатанные на машинке. Потом поднял голову, и мне бросились в глаза крупные черты его лица: густые, почти сросшиеся, чёрные брови, мясистый нос и чувственные губы, что обнаруживало в нём человека, не лишённого «вкуса к жизни». В этом многие из нас смогли убедиться за долгие годы совместной работы. Человек широкой натуры, волевой и упорный в достижении цели, талантливый организатор, умевший поддержать новое и видевший далеко вперёд.  Мы работали с ним до самой его кончины в 1990 году. 27 лет он возглавлял телерадиокомитет. Примера подобного долгожительства  на должности руководителя важного (и опасного в то время) идеологического участка работы за всю историю советского радиовещания (и телевидения – О.К.) не было».

Когда Семён Юрченко ушел на пенсию, и незначительное время работал, невесть каким, редактором  на «Дальтелефильме, он в одночасье потерял барственную вальяжность, точно весь вылинял и усох,  и превратился из властного мужчины, Патриарха всея телевидения и радио Дальнего Востока, в нудного старика.  Всегда всего боялся, и, когда оставался за старшего по студии,  никогда не подписывал ни одного документа, связанного с какой-либо ответственностью. Глядя на него, я сделал для себя вывод: надо быть самодостаточным человеком и уходить с подмостков сцены вовремя.  Писать мемуары, заниматься общественной работой, что я и осуществил, когда настал мой черёд.

 Жаль, что Семён Юрченко ушел из жизни Примтелерадио, не оставив ни строчки о себе, своём времени. Не состоялась интересная и поучительная книга для журналистов всех поколений. Но это уже было значительно позже в конце 80-тых годов. А в тот угасающий осенний день 1962 года я стоял перед выходом на авансцену партийного бюро с отвратительным волнением бенефицианта.

Мария Степановна Бурдинская быстро прошла собеседование и, сияющая от счастья, моложаво выпорхнула из партийного чистилища. Я же, не дойдя до уставного «демократического централизма», погорел на вопросе о творчестве поэта Евгения Евтушенко, который во времена «хрущевской оттепели» был властителем дум молодежи, но подвергался на страницах печати незаслуженному остракизму.

После моих признаний в любви поэту, в комнате воцарилась тишина, словно я разбил дорогой сервиз. Разрядил угнетающую атмосферу Семён Владимирович крылатыми словами от Максима Горького: «С кем вы, мастера культуры?»…Его лицо было гневно и мрачно, как разверстое море в непогоду. С презрительно вывернутыми толстыми губами, он адресовал вопрос не только к сирому и убогому соискателю на высокое звание коммуниста, но и членам бюро, опрометчиво давшим мне рекомендации. Наподхват, открыли «шлюзы дурноречия» и рядовые партийцы. Они с пафосом (человеческие глупости всегда произносятся торжественно) обсуждали: мою прическу, мои брюки-«дудочки», мои туфли на толстой подошве «манная каша. Потоки «ледяной воды» уносили меня всё дальше и дальше от заветной цели - стать строителем коммунизма. Раздражение в партбюро сгустилось до такой степени, что его уже можно было резать ножом.  Весь состоящий из живота и подбородков, Семён Владимирович громовым голосом Мирабо в конвульсиях метал, словно из пращи, раздельные, тяжелые, как чугунные гири, слова в мою нелепую голову, осуществляя тактику выжженной земли. Это просто повергло меня в ступор. Я только что в душе смеялся над чужой глупостью, но сейчас надо было оплакивать свою.

На форсаже я вылетел из дверей партбюро с клеймом человека «незрелого», «фрондёра», «стиляги», «сегодня слушает он джаз, а завтра Родину продаст!». С такой характеристикой меня, дипломированного специалиста, на долгое время отлучили от самостоятельной работы.

Отец в письмах из Ленинграда, как мог, утешал меня и язвительно шутил: «… хочешь, чтобы перед тобой снимали шляпу, иди не в партию, а в гардеробщики». К слову, в 1980 году, незадолго до смерти Л.И.Брежнева, отец в преклонном возрасте, разочаровавшийся в новой генерации коммунистов, написал откровенное письмо Леониду Ильичу… и был исключен из партии. Слава богу, что сохранили боевые награды и военную пенсию.

Когда Евтушенко посетил Владивосток, я поведал Евгению Александровичу о том, какому остракизму подвергся я из-за юношеской любви к стихам поэта. На что Евтушенко с библейской мудростью ответил: «Во благо, старик, во благо! Не сотвори себе кумира!».

В нумерах гостиницы «Челюскин» (ныне «Версаль») после выступления Евгения Александровича на телевидении, мы распили с ним  пол-литра дешёвой водки за «упокой души» раба божьего Олега Канищева! И он до полуночи читал мне и моей подружке,  редактору молодежных программ Альбине Сергеевой, свои стихи хорошо интонированным голосом, подкрепленным величавыми жестами рук.  С того памятного вечера я унес тарелку, из-под невесть какой  закуски, с надписью золотой вязью по ободку – «ресторан «Челюскин». Эта тарелка прошла  тернистый путь моих разъездов - переездов. И ныне, с отбитым, но аккуратно подклеенным краешком, хранится в моем разношерстном сервизе, как воспоминание о кумире моей молодости, на алтарь которому я возложил свою несостоявшуюся партийность. Это было романтическое время.  «Как молоды мы были, как искренни любили, как верили в себя!».

Мудрецы античного мира, а позже эпохи  Возрождения, признавали высшим из даров, каким боги могут одарить человека, чувство меры. Всё есть яд, и всё есть лекарство – тем или другим делает лишь доза – это в медицине. В мире эстетики – это безупречный вкус. В нравственном мире – непогрешимое чувство справедливости и правды. Умеренность, скованная идеологическими путами, - лишь жалкая тень божественного дара. Начальство ценило в подчиненных именно эту умеренность. Но когда скована страсть, смелость, – получается не фильм, а  отвратительная холодная манная каша. «Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета».

Не в пример своим коллегам-коммунистам, естественно, выполнявшим всевозможные  «директивы», я, оставаясь вне «рядов», позволял себе в фильмах такое, что будь  партийным, мне бы не снести головы. Конечно, я не был «антисоветчиком». А был обыкновенным «гомо советикус», - так ныне презрительно называют людей, которые при Советской власти жили скромно, но достойно, а при демократии живут просто и в нищете. Главным для меня в творчестве являлась формула, выведенная моим учителем по режиссуре - Михаилом Ивановичем Кашириным: «Документальные фильмы должны нести зрителям не только проповедь идеологических ценностей, но и исповедь человеческого духа!».

За время службы на «Дальтелефильме» бит я был нещадно, бит - жестоко, но с работы не выгоняли, - профсоюз защищал моё право на труд. Иногда хвалили. Похвала всегда приводила меня в смущение: не знаешь, что и сказать в ответ на комплимент. Меня учили уму-разуму и закаляли в горниле борьбы мои старшие товарищи, коим ныне я несказанно благодарен. Сколько скандалов пришлось пережить, сколько приказов «украшают» мое личное дело. Зато риск приносил иногда удивительные плоды– признание зрителей и победы на фестивалях. Жизнь такая штука: где стихи – там и проза, где шипы – там и розы.

В октябре 1983 года, в Алма-Ате, на заключительном банкете, с бокалом шампанского за победителей  Х Всесоюзного фестиваля телефильмов,  я снова вспомнил, Семёна Юрченко и заседание злополучного партбюро, но теперь с философской улыбкой человека, умудренного житейским опытом. И повод был:   меня наградили Призом и дипломом «За создание образа партийного руководителя» в авторском фильме «Размышление по поводу».  В ленте рассказывалось о стиле работы первого секретаря Находкинского горкома партии Вячеслава Андреевича Романюка, которому я до сих пор отношусь с пиететом. Так что задним числом, в шутку будет сказано, я не совсем был плох для партии.  Более того, среди партийных руководителей, с кем приходилось встречаться на съёмках и творческих обсуждениях телефильмов, были умные, незашоренные, понимающие «соль» искусства, люди, - такие,  как  Василий Ефимович  Чернышов, Виктор Павлович Ломакин, Вячеслав  Андреевич Романюк.

 Со временем, в знак поощрения творческих успехов, Павел Ильич Шварц – Главный редактор студии «Дальтелефильм» - еще раз предложил мне вступить в ряды партии, но к тому часу я вкусил дух  «свободы», и уже, как говорится, было невозможно загнать пасту обратно в тюбик.