Как бы не последним был
этот век!
Интервью Елена Крупкиной с писателем В.П.Астафьевым
2000г.
|
Елена Крупкина в середине
восьмидесятых годов после окончания ВГИКа некоторое время работала на студии
«Дальтелефильм ассистентом режиссера. Сняла самостоятельно несколько
документальных лент, наиболее значимая по режиссерскому мастерству и
художественному воздействию – документальная картина «Юнги» по сценарию
В.Шастуна (оператор Н.Назаров) о преемственности поколений на Тихоокеанском
военно-морском флоте. Среди коллектива пользовалась уважением за острый ум,
воспитанность и бесконфликтность. Покинула «Дальтелефильм» в связи с
ожиданием рождения ребенка, оставив о себе скромную, но добрую память.
Дальнейшая творческая судьба Елены Крупкиной сложилась более чем удачно. Но
об этом Лена рассказывает сама:
«Переехав в Красноярск (откуда и начала свои путешествия
когда-то) как раз к началу конца Советского Союза, родила сына и, кормя
его грудью, не отрывала глаза от телевизора с Первым съездом
депутатов. Ничего, мальчик все же вырос нормальным. |
Это интервью я взяла у Виктора Петровича год назад. Я счастлива,
что слух мой помнит его молодой, великодушный -- с хитрыми вдруг обертонами --
голос. Я счастлива, потому что помню, как он сомневался, как, не смотря на мрак
своих предчувствий, вдруг сиял улыбкой, мол, ничего, пробьемся. Как шла его
мысль. Как он светлел, когда говорил о светлых духом людей. Он, кого судьба с
сиротского детства конопатила в самые скорбные свои пределы, не только выжил и
сохранил достоинство. Он, недоучка, стал одним из самых образованных людей
своего времени. Всякий русский человек - философ. Русский писатель тем более
философ, иногда наивный. Но не Астафьев. Он в своих мыслях так мощно взлетел,
так горько, иронично и пронизывающе взглянул на жизнь, что нельзя не верить в
высокое призвание нашего народа. Раз родился такой писатель вопреки всей
осатанелости русской судьбы.
Я и глядя на него не понимала, как это он такой приключился. И сейчас чувствую
то же изумление перед Даром Божьим.
Льва Толстого всегда читали мало
|
|
Той культуры, которой мы
так кичимся, в Красноярске очень мало. Она как папиросный дым кружится над
нами, а проникает в нас, в нашу землю очень мало. Там, где до революции
университеты были, там до сих пор дело обстоит гораздо лучше... Александровский
университет в Томске -- какая там кафедра языка! Господи! Они же какие издают
словари. Когда мне прислали бумагу, что их в третий раз выдвигают на
Государственную премию и ничего не дают... Я член комитета по присуждению
премии, никогда не хлопотал ни за кого, а тут -- целую статью закатил в
"Красноярском рабочем", в "России" перепечатана, еще где-то
перепечатана. Я говорю: "Теперь вам, бабы, дадут!" Дали. Там сто с
чем-то тысяч премия. И что ж они с ней делают? "Мы издадим елисеевский
сборник". Издали два. Хорошие, прекрасные сборники, ермаковские -- это в
селе Ермаково на Оби, у них там база по сбору языка. А уж сбор языка, по каким
селам они лазят и в каких условиях по сараям они там живут -- и обовшивеют, и
голодом насидятся... А сделают свое дело. Колоссальное дело. Если бы страна
понимала, какой они подвиг совершают...
Я вот с Галиной Максимовной Шленской как-то встретился и говорю: "Галина
Максимовна, как я завидую тем студентам, которые вас слушают. Я же сам неуч,
всегда хотел учиться, но получилось так, что не смог!" А она говорит:
"Ой Виктор Петрович, Виктор Петрович, кому я нужна!" Я говорю:
"Миленькая, Галина Максимовна! Есть восемь человек в аудитории, которые
вас, открыв рот, слушают, и внимают, и хотят быть умнее?" --
"Есть!" -- "Так в Петербургском университете Писаревых,
Добролюбовых, Достоевских было тоже не более восьми". Так что не обольщайтесь
прошлым, не обольщайтесь... Меня успокоили очень в Петербургской библиотеке.
Там была по 13-му году выборка -- кого больше тогда читали, Льва Толстого или
Вербицкую, Чарскую и тому подобных. Так оказалось, их читали чуть ли не в сотни
раз больше, чем Льва Толстого! А из зала мне кричат: "Так и сейчас
так!" И сейчас ту же Маринину читают в сотни раз больше, чем Толстого. Лев
Толстой плотно стоит на своей полке, стоять еще будет. А Вербицкую по случаю
вспомнили, Арцыбашева там...
Долго ль нам дышать на свете?
Сейчас, когда подкатила так называемая старость... Я уж не
стесняюсь это слово произносить, хоть и долго сопротивлялся. Куда деваться!
Дедушка. Видал, заглядывала какая дылда? Внучка, самая младшая внучка...
Конечно, будущее -- это предмет размышлений больших и большая вместе с тем
тревога. Я вспоминаю слова академика Сагдеева. Мы поддали что-то с ним, в
Польше были, и я говорю: "Скажи, нам долго осталось жить-то?" Он
говорит: "Тебе -- скажу. Если завтра люди настолько поумнеют, что очухаются
и начнут разоружаться и одновременно лечить небо, землю и воду -- основные три
компонента, которые нужны для жизни, то, может, проживем какое-то количество
лет. А так -- можем прожить сорок лет, можем прожить четыреста лет -- никто уже
не угадает". Но, к сожалению, может наступить такой момент, когда процесс
окажется необратимым, неудержимым. Человек не сможет им управлять. Я думаю, что
уже не может управлять. В связи с этим нашим мышлением, что вооруженные силы
надо реформировать, укреплять, восстанавливать прежний ВПК. Не мы одни об этом
думаем. Все окружение, все соседи наши: и Пакистан, и Индия -- хотят
обзавестись атомной бомбой. А они между собой схватятся -- раньше там
пукали-стреляли из пушек из своих, а сейчас они взорвут там чего, и это облако понесет
к нам через Гималаи сюда. Радости мало. Когда мусульманский мир обзаведется
всеми этими технологиями, что будет? А он обзаведется! Он купит! Он купит у
нас. Найдется, кому продать. Все продадут: и секретные схемы, и все что
угодно...
У меня папа пьяненький всегда приговаривал... Детишки или собачонок чего-нибудь
натворят, а он сокрушается: "Последний век! Последний век!"
Понимаешь, как бы не последний все-таки он был.
Но плечи-то все слабее...
Боюсь, что двадцать первый роковой будет век. Двадцатый был
тяжелый, конечно, век. Начинался хорошо. Видела ли ты фильм Ромма "И
все-таки я верю"? Три часа он идет, три часа этот старый еврей размышляет
уже накануне смерти (фильм его заканчивали другие люди). Вот как он говорит?
Начиналось-то все прекрасно -- до 14-го года век развивался хорошо! Даже
пулемет никто не покупал, недавно изобретенный! Чего в нем!
А потом, с 14-го года, -- как взбесились, и, не утихая, все это катилось, и так
и не успокоилось. Даже в локальной войне употребляется такое оружие, что,
Господи, помилуй. И эти винтовки, что бьют на три версты. Мы в лучшем случае
если попадали на шестьдесят, на сто метров из своего винтаря. И это все
беспрерывно совершенствуется. Духовное-то развитие идет очень заторможенно! Вот
смотри, сейчас в мире нет ни одного гения. Ну какое столетие, чтоб хоть пары не
велось! Их, конечно, смели бы тут, сожгли, колесовали, приковали бы к цепи! Как
всегда гениев на Земле встречают. Но сейчас-то их нет... Великие люди есть. Я
встречал аж троих. Белаковского Владимира Александровича, ведал он институтом и
оперировал детские сердца. Это великий человек. Недавно вот его отметили --
мимоходом. Я встречал Илизарова. Я встречал Терентия Мальцева. Да, два врача и
один агроном. А писатели... Что ж, близки к великому -- это Маркес, конечно.
Это Солженицын и, наверное, Борхес. А ни Голсуорси, ни Бунина, ни Горького нет.
Это все уже скончалось в начале века. И они все работали в традициях
девятнадцатого века. Вот как сейчас добывают золото, в отработанной руде.
Достигли, конечно, многого.
Вот Александр Николаевич Макаров, мой друг... Замечательный друг у меня был.
Человек, который знал всю поэзию наизусть. Проверено. Он критик. Сколько
знаний, какая память! Я ему всегда говорил: "Александр Николаевич, дай
башку пощупаю!" Ну, обыкновенная такая башка... Природные данные, развитие
хорошее. Была бабушка уборщицей в Калязине. А туда выслали двух
близняшек-сестер, которые ведали гимназией. И они как за него взялись! Учили
его французскому языку. Бабушка, конечно, этим дорожила, обслуживала этих
сестер, капризных, как старые девы. Он потом в Литинститут поступил, вместе с
Симоновым учился.
Да, рождаются и удивительные дети, способные очень. Но гениев -- нет. А если
посмотреть по школам, по классам... Когда рождается десять детей и восемь из
них -- дебилы -- то это страшно. Раньше были смиренные дебилы. А сейчас они
становятся агрессивными...
Сейчас уже радуешься, когда встречаешь родителей, у которых дети -- не
наркоманы. За них радуешься. Вот большой начальник. Боролся за свое
восстановление -- сняли его с должности. Боролся, ездил в Москву. Пока ездил
туда-сюда, сын его наркоманом стал. Да плевал бы я на эту должность, на все!
Зачем я ездил! Это ж ничего не стоит. Все погибло...
Все равно не угасает вера в добро. Жажда творения добра. Все время думаю, когда
собираю писателей: ну, вот это доброе дело. Соберутся вместе, пообщаются. (В
этот раз много пьянствовали, в те разы меньше... Некоторые как приехали, как в
Овсянке загуляли, так и не появлялись. Ехать надо было из Омска, чтобы тут напиться!
Можно было и дома это сделать.)
Жажда делания добра пока у большей части человечества еще существует. На этих
плечах мир и держится. Но плечи-то все слабее. Зла-то все больше. Я до сих пор
считаю, что счет пятьдесят на пятьдесят. Но не дай Бог, этот баланс нарушится.
Уже будет катастрофа.
Нельзя рожать детей на муки
Я сейчас начал рассказ о дочке своей покойной. Никогда не писал, а
тут решил. Я работал в литейном цехе вагонного депо. Какие хорошие у нас были
парни, девки. Чудо... Учился я в школе рабочей молодежи, мы жили просто в
полной нищете. И рождение второго ребенка я просто скрыл. Мне было 26 лет, я
был самый старший в классе. И не сказал в школе, что Марья Семеновна родила
сына. Они все узнали, голубчики, пришли. И вот как мы жили: когда Аринке, моей
покойной дочери, предложили конфетку -- она спрашивает: "Это что
такое?" А ей годика полтора уже. Я ей говорю: "Бери в рот, соси. Ну
что?" -- "Сладко, папа!" А уж как она на картошку дула... Мать
болела, а Аринка сидела в сидухе, обмаралась вся, надо было мне на печке воды
нагреть для умывальника и помыть ее. Видно, недогрел воду, холодная она. По
жопе как дал, дурак. Со всей-то силы... Псих был после войны. А Марья и
говорит: "Бей меня, чего ты ребенка бьешь!" А уже через 15 минут
сухое на Аринку надел все, картошки сварил, я дую, и она -- дует тоже. Хочется
картошки...
Я вот думаю, что она маленькая заболела сердцем. От нашей неустроенности. Что ж
мы подарили ей в жизни хорошего? На муки-то зачем рожать было? Вот такой
неразрешимый вопрос: рожать -- не рожать? Он перед всеми стоит. Ребенка
хочется, да. Если он у тебя один, так он для тебя -- все. Внук, сын, собачка,
кошка -- все одновременно. Он нужен тебе как забава. А когда их восемь или
девять -- у Марьи Семеновны в семье их было девять -- это уже не забава... Ну
вот на такие мучения, на раннюю смерть -- не надо, наверное, рожать...
Неужели нам нужна война?
Хотелось бы, конечно, чтоб было побольше добра. Я когда вычитаю или
узнаю про что-нибудь доброе -- я радуюсь как малое дитя, что в мире что-то
произошло хорошее. Я вспоминаю -- мы демобилизовались в 45-м, осенью. Как много
было вокруг хороших людей!.. И я думаю, неужели опять русским людям нужна
война?! Нужно огромное потрясение, чтобы они прониклись друг к другу добротой и
запели "Синенький скромный платочек"! Ну, никак мы не можем -- как
только пауза большая у русского народа -- так и начинаем звереть. Ну что ты
будешь делать! Вот "Огонек" запоем, любить друг друга будем, носить
соль друг другу в щепотке, картошку: "Картошонка вот тут осталась..."
И не то, чтобы я разделял эту расхожую точку зрения -- мол, раньше все было
лучше. Ерунда! Во все времена считали, что молодежь такая-сякая, а мы хорошие.
Нет, мы всякие были. Я самокритичен к себе. Но вот страшное испытание --
Отечественная война -- выявило очень большие пласты доброты в русской нации. И
вот я думаю: может быть, они есть еще у нас.
Но с помощью потрясений выявлять доброту кому хочется! Никому... Хочется, чтобы
мы не зря учились.
Беседовала с Виктором Петровичем Астафьевым Елена Крупкина
2000г
